И. Кашафутдинов
В редком семейном альбоме не найдёшь фотографии солдата. Или моряка – бескозырка чуточку набекрень, глаза ясные, словно умытые океанской водой. Одни фотографии пожелтели – давнишние, и тот, чей образ запечатлен на них, пал смертью храбрых при обороне Москвы или при освобождении Праги. Рядом с такими иногда видишь свежий снимок, – сын пошел служить. Такое соседство – как символ преемственности.
Через каждую семью частично пролегла история нашей Армии. Она в документах – письмах с фронта, благодарностях командования за отличную службу и ещё – в памяти народной.
Близится День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Это будет праздник. Это будет день воспоминаний. Кто-то перечитает старые письма, надолго склонится над фотографией солдата. Или моряка…
В этом номере газеты мы расскажем об одном из тех, чья судьба и жизнь вызывают восхищение, признательность. Алексей Владимирович КАРДАШИН – обнинец, Герой Советского Союза.
* * *
Сквозь смотровые щели в башню процедился знойный, опаляющий ноздри запах боя – запах жженой земли, дизельного топлива, пороха и тлеющей одежды. В этой смеси командир «тридцатьчетвёрки» обостренным нюхом различил медвяной дух раздавленной гусеницами недопревшей пшеницы и полевых цветов. Наводя перископ на маслянисто-черный борт приземистого «тигра», командир жадно вдыхал запах боя – первого и, может быть, последнего. Было сумрачно вокруг, лучи солнца, пробиваясь сквозь черные столбы дыма, недолго плескались на вспаханной танками земле, исчезали…
Близ станции Поныри на Курской дуге шло невиданное танковое сражение. Несколько тысяч машин, введенных разом в бой, столкнулись на крохотном участке фронта. Впервые шли в наступление «тигры» – надежда Гудериана, не сомневающегося в победе, – они полыхали под курским небом особенно ярко.
День и ночь, день и ночь – всё слилось в отсветах пожарищ и гулких выстрелах пушек. В оптический прицел отекшим от напряжения усталости глазом ловил командир «тридцатьчетверки» уязвимую бортовую броню «тигров». Каков он запах боя – первого и последнего? Короткий, слепящий удар по голове – сползает на руки заплакавшего водителя командир танка…
А любил он деревенскую тишину и медленные красные закаты, когда возвращается с пастбища стадо. Звонкие удары молочных струй о дно пустого ведра, полынный привкус парного молока. Любил животных, – окончил ветеринарные курсы. Собрался в зооветинститут, не успел, – призвался в армию. И послужить как следует тоже не успел, – война.
И вот он, рядовой Алексей Кардашин, шофер, сломя голову мчится по растерзанному льду Ладожского озера по «дороге жизни» в осажденный Ленинград. Полон кузов еды! Всюду зияют черные воронки недавних взрывов, он крутит баранку онемевшими от натуги руками – влево, вправо. Остовы сгоревших машин, как предостережения. Откуда-то справа, из серого, низкого неба выпадает звено «Мессеров», разворачивается, идет на бреющем – на лобовое стекло – такое хрупкое, чуточку подернутое изморозью. Сотрясаясь от ударов, сквозь ледяное крошево и пламя разрывов мчится груженная хлебом и консервами «полуторка»…
Если не с боевым опытом, то с грузом ненависти к жестокому врагу ехал позже Алексей Кардашин в танковое училище. Спустя год лейтенант командир «тридцатьчетверки», он прибыл на Курскую дугу. Стояло лето. В душистой зеленой рощице закапывали танки. Броня надежна, земля еще надежнее. В ожидании первого боя он сосчитал все деревья вокруг. Начался бой, прошел час, другой – уже недосчитался деревьев. Упали они, расщепленные, истекающие соками. И товарищей по бригаде недосчитался Алексей Кардашин. А потому еще метче, ожесточеннее стрелял. Пока не упал сам.
Не последний это был для него бой – первый. Залечил рану, вернулся к своим. Вернулся уже асом танкового боя, с наградой, с партийным билетом – вручили его Алексею Кардашину в разгар сражений на Курской дуге. И танк был не тот, только что с конвейера, а с подпалинами и вмятинами. Долго стоял возле него командир, поглаживая теплую броню, курил. Он знал, что Корсунь-Шевченковская группировка гитлеровцев отклонила предложение сложить оружие. Вспомнил дорогу в Ленинград с въевшейся в лед копотью, запах молодой пшеницы, которой не суждено было созреть, превратиться в солнечные караваи. Всё он помнил. Помнил ярко, возбужденно, уже сидя в глухо задраенной башне, в опьяняющей стремительности танковой атаки. Нет, он не горячился, когда вывел машину на окраину села Хижинцы. Он притаился в тумане, дожидаясь нужного момента, доверяясь своему бойцовскому чутью. В тумане по горячке, недолго пальнуть и по своим. Поднялся ветер, погнал туман. Командир не ошибся в выборе места: шагах в двухстах обозначились мрачные силуэты «тигров». Тут он уже не мог промахнуться!
Что и говорить, это было потрясающее зрелище – поле, усеянное пылающими «тиграми» и бронетранспортерами.
А из-за холмов ползли и ползли черные тени вражеских машин. Один, два…десять, двадцать пять. «Тигры», «пантеры», «фердинанды». Кардашин напряженным телом ощущал, как дрожит, постанывает земля. Он не предвидел такой яростной, не на жизнь, драки. Сжав набухшие кулаки, повел танк навстречу…
И опять вопреки, казалось бы явной обреченности, когда соотношение мощи не оставляет почти никакой надежды, наши танкисты уцелели. И не только уцелели, – победили! Противник не мог прорвать кольцо окружения, повернул обратно, притих в ожидании смертельного удара…
Много раз Алексей Кардашин вводил свой маневренный, послушный «Т-34» в бой, сроднился с ним, словно с живым. Много раз славная броня машины принимала тот роковой снаряд, после которого она превращалась в безжизненный, обгорелый металл. Сколько танков сменил Алексей Кардашин, пока не дошел до Берлина – восемь, десять? Верные, надежные, они, однако, были менее долговечными, чем люди.
Теперь, спустя четверть века, Алексей Владимирович сидит в обнинской квартире, задумчиво курит, вспоминает. На столе – только что распечатанный конверт. Пишет журналист из Курской области, просит прислать фотографию. Помнят люди героев, их доблесть, отвагу. Людские сердца бережно хранят в себе имена тех, кто в суровые для Отечества дни готов был погибнуть в самоотверженных атаках и, как сказал Александр Матросов, умирая, упасть лицом на запад.
– Как вам удавалось оставаться неуязвимым в почти безвыходных ситуациях, Алексей Владимирович?
– Очень просто. Я стрелял раньше, чем стреляли в меня…
Надо думать, чувство юмора помогало ему избавляться не только от назойливых корреспондентов.
Ох, как не просто это было – отбиваться от обложивших со всех сторон танков! Или вести за собой танковую роту, зная, что впереди – столкновение с силами, многократно превосходящими по огневой мощи. И все-таки после короткого разговора с генералом, который подчеркнул, насколько серьезна задача, Алексей Кардашин, сев в головной танк, пошел на прорыв. Передовые армейские части продвигались уже к Одеру. В это время противник отрезал тылы от наступающих.
Уходя от генерала, Алексей Кардашин, как бы невзначай, мельком взглянул на небо: хмарь, клочья медленно парящего дыма. Когда-то оно будет чистым – небо! А перед взором еще стояло утомленное, постаревшее лицо командира дивизии, который приказывал и в то же время просил: расчистить дефиле, иначе, наступающим ребятам станет худо.
Один офицер, посланный туда, к дефиле, во главе штурмовой группы, уже пал в неравном бою…
Готовились недолго. Проверили боеприпасы, покурили.
– По машинам!
Прячась в складках местности, двинулись вперед. Алексей Кардашин приник к окуляру, смотрел, а воображение уже рисовало схватку, которая разыграется через десять минут. Взять натиском, натиском! И он, напрягаясь всем телом, сжав микрофон в руке, словно рукоятку шашки перед лихой рубкой, приказал командирам остальных машин:
– Скорость – максимальная! Открыть беглый огонь из пушек!
Танки развили предельную скорость. Скорость, упоение риском, не бесшабашным, а взвешенным, выверенным, – незабываемые минуты напряжения и самоотречения, когда военное искусство сочетается с былинной храбростью. С ходу раздавлены, расстреляны три пушки. С тевтонской тяжеловесностью разворачиваются для сопротивления бронетранспортеры – поздно! Там начинается паника, безумие.
После боя, устало опершись на горячую броню, Кардашин услышал о трофеях: 100 автомашин с военным имуществом, 100 повозок с фауст - патронами… И не радовался, вспоминал, как падали под Курском товарищи по оружию, деревья. Там первый раз он выступил против «тигров» Гудериана, который не знал до того поражений и уж никак не предполагал, что наступит час тяжелой расплаты. «Ахтунг, панцерн!» – эту книгу гитлеровского танкового стратега Алексей Кардашин читал уже на территории Германии. Отметил: талантливо написано, умно. Однако Гудериан, увлеченный тактическими аспектами своего труда, забыл о «загадочной русской душе».
И вот стоит он, Алексей Кардашин, на Зееловских высотах – отсюда рукой подать до Берлина. Заправлен танк, заряжена пушка. Он – командир головной походной заставы. Он знал, что каждый квадратный метр земли, лежащей перед ним в нежном, негустом тумане, будет стрелять в него. Стрелять ожесточенно, беспощадно. Эсэсовцы - смертники будут целиться в него фауст - патронами и, может быть, попадут…
Они в самом деле попали в него.
Уже после того, как он водил свою роту в девятнадцать атак. После того, как за его командирским танком навсегда остались лежать более ста гитлеровцев, обломки самолета, танков и пулеметов.
Он мог поддаться слабости, закрыть глаза, уткнуться головой в дрожащую, горячую броню башни, сказать, чтобы водитель повернул назад – к медсанбату. Но он был в командирском танке, знал, как следят за его маневрами остальные танкисты. Знал, как нужны для них его команды, передаваемые по радио. Впереди – Берлин, последняя цитадель фашизма…
Так, пересиливая боль и слабость, он ворвался в предместье германской столицы, в Рахтенберг.
Он истекал кровью. Танковая башня будто уменьшилась в размерах и давила. Германский ландшафт, охваченный огнем, оплывал, размазывался в глазах. Еще немного – и он упадет, погрузится в черноту. Что это – конец? Рано, товарищ гвардии старший лейтенант! Не зря же ты носишь орден Александра Невского…И он выстоял. Непривычная тишина, наступившая после боя, как бы сняла с него страшное напряжение, стало легко, – он потерял сознание…
Отшумела война. Корни деревьев, сраженных осколками на Курской дуге, пустили молодые зеленые ростки. Встал на ноги, улыбнулся чистому небу Герой Советского Союза Алексей Владимирович Кардашин. Улыбнулся и погрустнел: сколько его друзей никогда не увидят этого неба, этого солнца.
Долго ли мирно будет сиять над головой солнце? Война кончилась, война начиналась – «холодная». Уинстон Черчилль уже произнес свою печально знаменитую речь в Фултоне. Где быть ему, Алексею Кардашину, – в глубине России, среди благостной тишины, или на переднем крае?
Можно стать активистом комитета ветеранов войны и взывать к миру. Есть другой путь – готовить пришедших на смену ему и другим танкистам на подвиг. На тот случай… И не ушел он из армии – стал замполитом в одной из военных школ. Учил молодых, если понадобится, если позовет Родина, бить врага так же верно, как он делал это сам.
Сейчас он живет в нашем городе, работает в ФЭИ. По-прежнему, как и до войны, он любит тишину, красные закаты.
Глубокий поклон ему!
Опубликовано: газета «Вперед», 1969, № 16