Ф.Л. Яковлев
Книга Федора Леонидовича Яковлева была опубликована к 60-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне.
Отец автора Леонид Васильевич Яковлев родился 8 марта 1925 года в д. Коромыслиха Краснохолмского района Калининской (ныне Тверской) области в бедной крестьянской семье.
1 января 1943 года был призван в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии. По окончании стрелково-снайперского училища в г. Смоленске в звании младшего лейтенанта направлен на фронт командиром стрелкового взвода. Воевал в составе 1-го и 4-го Украинских фронтов, имел 3 ранения. Награжден орденом Красной звезды и медалью «За победу над Германией». В январе 1945 года вступил в ряды ВКП(б). Демобилизован в мае 1948 года.
По окончании в 1952 году Калязинского машиностроительного техникума работал в ФЭИ лаборантом, механиком, инженером. За трудовые подвиги в 1970 году награжден юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина» Проявил себя технически грамотным специалистом, исключительно принципиальным человеком, внимательным наставником многих молодых работников.
Уволился с работы по состоянию здоровья в 1985 году. Скончался 14 октября 1990 года.
К сожалению, замечательная книга, написанная сыном Леонида Васильевича, осталась малоизвестной читающей публике, так как вышла очень небольшим тиражом, всего 300 экземпляров. Тем не менее, она была не просто замечена, но даже рецензирована. Вот что написала о ней в рецензии, опубликованной в газете «Атом» за 2005 год (№ 1), главный редактор газеты Н.И. Ушакова:
«…Открыв первую страницу, я уже не могла оторваться от чтения, пока не перевернула последнюю страницу. Она подкупила своей искренностью, простотой изложения совсем непростых историй о войне. В тех далеких суровых военных условиях – это была жизнь солдат, офицеров, которые одержали Великую Победу, что бы ни говорили сегодня о ней «историки» разного толка.
Но самое главное, что меня очень тронуло, задело за живое, – это память об отце-фронтовике. Сын впитывал воспоминания о войне и воплотил их в книге, как рассказы отца. Книга посвящается «светлой памяти отца»…».
Мы публикуем некоторые главы этой яркой интересной книги.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Как известно, родителей не выбирают. У всех они разные – кому-то везет больше, кому-то меньше, и обсуждать здесь нечего. Но пока живешь, набираешь свой собственный опыт, постоянно возвращаешься к вечной теме отцов и детей, все обдумываешь и постепенно начинаешь понимать, что твои успехи (если они есть) – это, как правило, в значительной мере заслуга родителей. Мне в этом смысле действительно повезло и с отцом и мамой, да и с нашим (в первую очередь – их, конечно) окружением. Отец у меня был по-своему выдающейся личностью, хотя особых наград не имел, заметных постов и должностей не занимал. Он умер почти пятнадцать лет назад, в 1990 году, когда ему было шестьдесят пять. Это и тогда не считалось солидным возрастом, а сейчас, для сферы науки, например, где я тружусь, – самый расцвет сил. К тому времени отец уже был на пенсии пять лет, постепенно восстанавливаясь после трех инфарктов, которые произошли в течение полугода после того, как ему исполнилось шестьдесят. На пенсию он ушел из мастерских при крупном научном институте в нашем небольшом наукограде. Я хорошо помню в общем-то двойное потрясение от его смерти и похорон. С одной стороны – острое ощущение потери, как если бы неожиданно остался на сильном холодном ветру, а всякое прикрытие от этого ветра исчезло, и теперь сам, без всякой помощи и советов должен всему этому противостоять, более того – прикрывать собой других, за кого волею судьбы с этого момента отвечаешь в полной мере. Другое потрясение было хорошим. На похороны простого вроде бы слесаря-лекальщика пришло очень много друзей отца и уважаемых в нашем городе людей. Для меня это было совершенно неожиданно – я всех связей отца по работе, конечно, не знал, как и не знал, с кем и как он дружил. Это было похоже на неожиданный последний и очень сильный урок со стороны отца своим собственным примером – если жить правильно, то люди это всегда понимают верно и очень ценят.
Сейчас, конечно, уже многое у меня в голове уложилось, я, как мне кажется, начинаю понимать его жизнь, то, что он хотел сделать в жизни, чего достиг, а что осталось несделанным. Чаще всего вспоминаются его рассказы о войне, о работе, о том, как он учился в техникуме, конечно, о его родителях. Рассказы эти стали появляться не сразу. Когда я учился в школе, их, как мне кажется, особенно и не было, хотя, не исключаю, что я мог просто их не очень-то и запоминать. А вот позже, уже когда я учился в университете и в аспирантуре и приезжал к родителям, у нас часто возникали спокойные обсуждения каких-то текущих насущных проблем, и во время этих разговоров отец, после каких-то моих вопросов, начинал вспоминать разные эпизоды из своей жизни, часто – военного времени. Сейчас я понимаю, что у отца был очень ясный ум и он хорошо все помнил, потому что всегда старался искать внутренние связи между явлениями и событиями. Иногда, когда либо у нас были гости, либо мы были у кого-то в гостях, я обнаруживал, что отец о чем-то рассказывает еще кому-то; это тоже запоминалось. Похожие разговоры в те времена у меня возникали и с другими фронтовиками, в первую очередь, конечно, с тестем (умершим позже, в 1998 году), который тоже воевал. Недавно я с некоторым удивлением обнаружил, что обладаю о том времени сведениями, которые какими-то своими сторонами остались неизвестными и никак нигде не зафиксированы. Произошло это просто: я в свою очередь при случае кому-то пересказывал отцовские рассказы, и люди слушали с интересом. Почти одновременно, в течение примерно полугода, два или три человека предложили мне все это записать. Мне эта мысль показалась не лишенной определенного интереса. В графоманы попасть риска у меня как будто нет – по работе дел, мягко говоря, хватает и времени свободного не наблюдается никакого, но час-другой посидеть вечером за компьютером (когда жена и дочка уже спят, а моя многолетняя бессонница все равно спать не дает) – почему бы нет?
В этих рассказах встречаются, разумеется, конкретные обстоятельства, цифры, даты. Если что-то из этого меня особенно интересовало, я пытался прояснить, читая историческую литературу или обращаясь к другим источникам. Некоторые сведения удалось уточнить. Однако я не историк и не могу ручаться за фактическую точность всех сведений, поэтому, если читателя, в свою очередь, какая-то информация заинтересует и он захочет на нее сослаться, это следует иметь в виду. Для меня важно было, как именно и чем события запомнились их участникам.
Отцовские рассказы обладали интересной особенностью. Они представляли собой, как правило, описание каких-то свойств или решений людей в определенных непростых обстоятельствах. (Иногда отец рассказывал о технике или о природе, но это было значительно реже.) Поэтому рассказы короткие настолько, насколько это нужно для достижения цели каждого рассказа. Сохранить отцовский стиль и стиль других рассказчиков, передать дословно прямую речь я, конечно, не могу, но, полагаю, это и не очень важно. Интерес для меня сейчас представляет другое – попытаться передать то неуловимое свойство (спокойствие или уверенность в своих силах – не знаю, как определить), которое появилось у людей, выживших и победивших в той войне, и которое заметно их отличало от невоевавшего поколения и от тех, кто фронт не прошел. Конечно, есть и еще одна, сугубо второстепенная цель – попытаться хотя бы так противостоять воззрениям (совершенно «инопланетным», что ли), в соответствии с которыми наша Великая Отечественная была всего лишь малозначащим эпизодом в голливудской истории о борьбе всемирной демократии за осуществление прав мамы рядового Райана на жизнь ее сына.
ФУРАЖКА И ПИЛОТКА
Отец как-то раз чертыхнулся, глядя в телевизор, по которому показывали в новостях или в «Служу Советскому Союзу» сюжет о боевой учебе мотострелков. Из БМП выскочили солдатики во главе с командиром. Он, что-то крича, широко развел руки, в которых были два ярких флажка. Очевидно, по ходу учений надо было, чтобы бойцы развернулись в цепь для наступления.
– Ну вот, опять показуха! Да в реальном бою этот олух царя небесного и двух секунд не проживет.
– Почему, пап?
– Да потому что противник, если не дурак, всегда в первую очередь старается попасть в командира: если он его убьет, то атака либо сразу захлебнется, либо ее легче будет отбить. Я был командиром взвода и всегда ходил в солдатском обмундировании – в пилотке и в гимнастерке, и сапоги кирзовые, только звездочками на погонах и отличался. Да и то всегда имел при себе ППШ, хотя он мне и не положен был, и ремень от автомата эти звездочки мне прикрывал. А зачем мне знаки отличия? Мой взвод меня и так знает, в роте и в батальоне, кому нужно, я хорошо известен, если надо, найдут! А красоваться на войне не перед кем. У нас в батальоне был один эпизод. Прислали лейтенанта. Уж не знаю, где он служил, но пороха не нюхал, это точно. Новенькая фуражка с кокардой, китель, сапоги начищены – все по уставу, как с картинки, франт франтом. Ну, ему, конечно, сказали, что так не делают, но он не послушал, гордость проявил. А стояли в обороне. На второй же день он с биноклем из стрелковой ячейки стал наблюдать за противником. Несколько минут только и понаблюдал – как раз под кокарду ему немец пулю и влепил. Вот так. Война – не игрушки, а немцы – народ серьезный и старательный.
Уже недавно в связи с юбилеем Сталинградской битвы по телевизору слышал воспоминания о Чуйкове. Так оказалось, что он тоже не стремился формой выделяться – поверх своего генеральского обмундирования всегда носил комбинезон, наподобие танкистского, без знаков различия.
КОМАНДИР ВЗВОДА ШТРАФНИКОВ, МОЛОДОЙ ЛЕЙТЕНАНТ
Вообще-то, конечно, надо начать с того, когда и как мой отец попал на фронт. Год рождения моего отца – 1925, март месяц. Значит, в 1943 ему было 17 лет, а в 1945, когда война закончилась, ему уже было двадцать. Как он рассказывал, там, где он родился, в городе Красный Холм Калининской области, в январе 1942 года из десятиклассников был организован отряд по борьбе с диверсантами. Их обучили основам военного дела и держали в готовности на всякий случай. Вот из этого отряда его и призвали в армию и направили в Смоленское снайперское училище, которое было в эвакуации в Сарапуле. Курс обучения был один год, по окончании, в конце 1943 года, всем присвоили младших лейтенантов и направили в действующую армию. По рассказам отца получалось так, что он почти сразу попал в наступление – их часть в составе 60-й армии брала Житомир. Что за часть, как это происходило, он сам не уточнял. Я впервые понял, что это было «совсем не слабо», как теперь говорят, на его пятидесятилетии, когда в очередном тосте кто-то из гостей упомянул, что отец командовал штрафным батальоном, а отец, усмехнувшись, тут же уточнил, что вовсе даже только взводом. А еще лет через десять, в поезде, разговорившись с попутчиком, полковником в отставке, и рассказав ему про отца, вдруг узнал от него, что существовала в то время такая практика – молоденьких лейтенантов, сразу после училища, назначать командирами штрафных взводов. Сначала я был в большом недоумении – это за что? А потом понял – а как еще быть? Если боевой офицер провинился, то его лишают всех звании и посылают в штрафные роты рядовым. И доверять такому взвод нельзя. Из солдат-штрафников еще могут назначить кого-то командиром отделения, но командиром взвода – нельзя. Командир роты может не быть штрафником – в атаку со всеми идти не обязан, а командир взвода – идет вместе со всеми. Назначать опытного офицера не за что и жалко, а лейтенанта молодого – самое оно. Покидают штрафные роты, как известно, только двумя способами – по ранению, «до первой крови», или если убит. Как я понимаю, на лейтенантов это правило тоже распространялось. Об этом периоде рассказов отца я почти не помню. Иногда он ссылался на то, что приходилось вместе быть, поэтому «сейчас нервы иногда и подводят». Запомнилось еще, как он объяснял, как бегут в атаку и в чем отличие штрафников и морских пехотинцев от всех остальных частей.
– Когда бежишь в атаку, целиться в кого-то некогда. Ты должен бежать 3-4 секунды до намеченной заранее ямки, а пока бежишь, успеть наметить следующую. Чуть задержался, заметался, тут в тебя обязательно попадут. Мне это опытные солдаты сразу объяснили, как только я на фронт попал. Это одна из премудростей боя, кто ее освоил, живет дольше, это точно. Обычно ведь как бывает – в отделении до наступления десять человек, из них трое или четверо – опытные, обстрелянные. Заканчивается наступление – осталось четверо: трое «стариков» и, может быть, один молодой, освоившийся. Остальные или ранены или убиты. Отделение опять пополняют, и хорошо, если опытными бойцами, после госпиталя.
– Есть только два рода войск, которые если поднимаются в атаку, то уже не ложатся, – морская пехота и штрафники. Если немцы всех не убьют, то до их окопов они обязательно доберутся, назад не отходят.
– Это почему, пап?
– Вот так в Красной Армии было заведено. У немецких командиров единственная на этот случай была забота – оценить в начале атаки наших, хватает ли им плотности огня, чтобы всех успеть пострелять, или надо в какой-то момент, а лучше сразу, бросать позицию и уносить ноги. Так что черных бушлатов или тельняшек и штрафников немцы боялись.
НЕМЕЦ С ПУЛЕМЕТОМ И НАШ МИНОМЕТЧИК
Немец с пулеметом засел на «нейтралке» и лупит, не дает головы поднять. А я как раз на НП был, наблюдал этот эпизод. Минометчикам приказ – уничтожить. Капитан по телефону «трубка 5 – трубка 6» корректирует стрельбу. А немец лежит в ямке. Одно деление на прицеле – мина перед ним в пяти метрах, другое – позади в пяти метрах. Ну, никак не зацепишь – он только немного переждет и опять стреляет: немцы в этом смысле упорны – приказ выполняют до конца. Тогда капитан по одному телефону командует «трубка 5, но без команды – не стрелять!» и почему-то бежит к другому, вызывает свою позицию. «Ваня! Когда мина по стволу пойдет, сверху по нему ладонью шлепни! Понял!? Огонь!». Смотрим – только пулемет из этой ямки вверх вылетел. Попал.
КТО ТАКОЙ СНАЙПЕР
– Папа, а ты как снайпер часто воевал?
– Да нет, не стремился. Но если по делу требовалось, куда надо мог попасть. Нас в училище хорошо натренировали – и теорию подробно давали, и практика была: стреляли чуть ли не в классе. За преподавателем была мишень, а за ней улавливатель – из стального листа устройство, похожее на граммофонный рупор. Пуля пробивала мишень, попадала в раструб и по спирали закручивалась в трубе, а потом падала в цинковое ведро внизу. В конце войны как-то один старшина, хохол – всегда первым быть стремился – вынудил меня поспорить, кто лучше стреляет. Придумали, как определить. Выбрали цель – перед склоном горы у дерева горизонтальную нетолстую ветку тряпочкой пометили. Расстояние – 500 метров. Ну, вот я эту ветку отстрелил, а он не смог. Винтовка у меня была наша, как правило. Одно время использовал трофейную – не немецкую, а канадскую. У этой оптика была очень хорошая, и патрон помощнее. Сама винтовка, правда, была тяжеловата. Да и не очень долго она у меня была: попали как-то под минометный обстрел, надо было быстро отходить, как ни жалко было, пришлось ее бросить. Тут дело такое: то, что за тобой записано, обязан из боя вынести, даже если и вышло из строя. Иначе получится, что бросил оружие, значит, испугался, а это уже почти трибунал. А трофейное не записано, поэтому, если иначе не получается, оставляешь его.
– Снайпер обычно на фронте живет недолго. Найти позицию, замаскироваться, дождаться появления цели и попасть – не очень сложно. Сложно в живых потом остаться. Ну, представь – обнаружили разведчики немецкий блиндаж, батальонный наблюдательный пункт, например. И есть ход сообщения к нему, который с какой-то точки просматривается. Снайпер оборудует ночью свою позицию где-нибудь на нейтральной полосе и ждет. Бегают по ходу немецкие солдаты – он не стреляет. Проходит какой-нибудь старший офицер, майор, например, он его убивает. То есть звучит одиночный выстрел. Если целый день было более-менее тихо, то понятно, что это снайпер выстрелил, а не шальная пуля прилетела. Раз так, сразу идет команда – наблюдать и доложить, где что есть подозрительного. Либо шевеление кто заметил, либо стекло прицела на солнце блеснуло, либо просто есть только одно–два места, где можно занять позицию. Немцы обязательно устроят стрельбу, а могут и артиллерию даже запросить. Особенно плохо, если под деревьями лежишь, а не в чистом поле. С одной стороны – легче замаскироваться, а с другой – немец может минами закидать, тогда шансов уцелеть немного. Мина она в момент выстрела взводится – стержень с острием, что напротив капсюля, освобождается. Поэтому при падении, если мина, например, чуть заденет за ветку, стержень сдвигается, касается капсюля, мина взрывается в воздухе. А осколки дождем сверху все накрывают. Так что у снайпера жизнь фронтовая совсем не сладкая. Каждый удачный выстрел может стоить жизни.
А одну историю о выстреле снайпера, но немецкого, недавно мне пересказала со слов отца моя мама. Отец, как я понимаю, в начале своего пребывания на фронте, один раз после того, как совсем стемнело, с товарищем вышли из окопа и решили перекурить. Спичку зажег товарищ отца и сам стал первым закуривать. Через две-три секунды с немецкой стороны ударил выстрел, пуля попала в голову тому, кто закуривал и убила на месте. Это, конечно, было для отца потрясением: мог ведь и он начать закуривать, а кроме того – как точен и неленив немец! Видимо, из таких эпизодов и начинал формироваться фронтовой опыт.
ПЛАТЦДАРМ
Несколько историй отец рассказал примерно об одном и том же длинном эпизоде. Началось это так. Я посмотрел фильм по Бондареву «Батальоны просят огня» и спросил у отца, были ли такие эпизоды, когда солдат на плацдарме бросали без прикрытия.
– Нет, таких эпизодов там, где я воевал, не было. Весной 45-го мы через одну небольшую речку батальоном переправились. Лед еще был, но уже рыхлый, с трудом перебросили только несколько станковых пулеметов. Немцы нас в первый момент сбросить не успели. А лед через день или два унесло. Командование сразу не решило, наш плацдарм будет расширять или один из соседних – было еще два или три в нескольких километрах. Но прикрытие дали сразу. Утром, только рассветет, с основного берега поднимают на тросе аэростат с наблюдателем, и этот наблюдатель целый день управляет стрельбой артиллерии.
– А немцы аэростат не могли что ли сбить?
– А его очень сильно прикрывали – и зенитки, и истребители: за все время ни разу и близко никого не подпустили. И с земли не очень-то попадешь – его поднимали в нескольких километрах от реки и на хорошую высоту – тоже километр, а то и больше. И видел этот наблюдатель все у немцев насквозь километров на десять–двадцать. По характеру огня нашей артиллерии ощущалось, что они где-то далеко, километров за пять, за десять накрывают какие-то скопления войск. К нам за все время, пока мы стояли, ни разу никто и не сунулся. Напротив наших позиций был фольварк – что-то вроде хутора с высоким каменным забором, а в заборе – бойницы. Там, конечно, немцы были. Но нам приказа атаковать не было, а у немцев сил было недостаточно для атаки, поэтому друг друга мы сильно не беспокоили. Один раз наши разведчики решили полюбопытствовать, куда наша артиллерия стреляет, по каким целям? Сделали вылазку на эти самые пять–десять километров. Когда вернулись, были какие-то молчаливые, и сказали, что там нехорошо – несколько колонн немецкой техники и пехоты просто смешано с землей. Так мы и простояли какое-то время. Потом на соседнем плацдарме стали развивать наступление и аэростат от нас убрали. Зато по берегу к нам прислали артиллеристов на двух студебеккерах с противотанковыми зенитками калибра 100 мм. Они вечером к нам пришли и за ночь оборудовали две позиции. Я потом к ним специально ходил, интересовался, как у них все устроено, поскольку соседями были. Очень все сделано было четко и по уму. У зенитки, как известно, щит небольшой, и она приспособлена для кругового обстрела. Поэтому зенитчики сделали окоп-площадку, на которую закатили шасси самой зенитки. Глубина площадки такова, что ствол, когда горизонтален, ходит над бруствером сантиметрах в десяти, не больше. Соответственно, она сантиметров на тридцать всего и возвышается. Так они еще и накрыли ее маскировочной сеткой. В результате с пятидесяти метров эту позицию даже нам не видно! Плюс к этому вокруг – шесть пулеметных ячеек, в каждой – по немецкому пулемету МГ с несколькими коробками лент. К каждой ячейке – ход сообщения в полный профиль. Получается, что у них была полная автономия в смысле обороны. Вот немцы и попали в историю с этими зенитками. Они же не увидели, что у нас артиллерия появилась. А поскольку наблюдателя на аэростате убрали, немцы решили, что правильнее будет провести атаку и нас в речку сбросить. Через день к вечеру в этот фольварк пришла колонна техники – несколько машин с пехотой, бронетранспортеры и бензовоз. Ворота фольварка с одной точки были видны, и мы, и зенитчики наблюдали, как вся колонна из оврага туда по одной машине заходила. А снаряд у зенитки имеет дистанционный взрыватель – можно поставить расстояние, на котором он после выстрела взорвется, – это же для стрельбы по самолетам! Когда начало темнеть, зенитчики сделали артналет на этот фольварк – прямо над двором и домом стали взрываться их осколочные снаряды. Минут через двадцать весь фольварк стал гореть ровным пламенем. Только слышно было, как боеприпасы взрываются. После этого зенитчики перенесли прицел на ворота и над ними стали стрелять через три-четыре минуты, как только немцы немного накопятся, чтобы разом проскочить открытое опасное место. В общем, мы увидели, что от всей колонны и тех немцев, которые раньше были в этом фольварке, в этот овраг только человека три-четыре и убежало. За время этого налета в нашу сторону немцы ни одного выстрела так и не сделали. А если бы не зенитки и немцы провели атаку, нам было бы неприятно.
(Эту историю я особенно запомнил. Обычная наша пропаганда по книгам и кино войну показывала как что-то героическое и возвышенное. А здесь я впервые понял, что при удачном для нас стечении обстоятельств война превращается в хладнокровное уничтожение людей и техники. Самое страшное, что это именно наилучшее применение сил и средств – почти полное уничтожение противника при отсутствии потерь с нашей стороны. Характерно, что такие эпизоды в кино и книгах мне не попадались, хотя в данном случае бой-то закончился полной нашей победой! Продолжаю рассказ.)
– Судя по всему, немцы так и не поняли, что произошло. Еще через день или два показались их танки. Они выкатились днем из-за пригорка и по длинному скату стали спускаться в овраг. Расстояние до них было километра два или три. Зенитчики опять открыли беглый огонь. Из четырех танков только один успел вернуться, а три были уничтожены. Вообще, у этих зениток выстрел страшный. Она же снаряд вверх по вертикали закидывает на двенадцать километров! А прямой выстрел у нее – четыре километра. Это когда снаряд после вылета из ствола высоты не успевает потерять. Так вот: в результате прямых попадании у двух танков просто снесло башни. Когда еще через несколько дней мы снялись с позиции и проходили мимо одного из них, было видно, что немцев-башнеров по пояс разрезало, когда башня у танка слетала.
ЗАСАДА НА ПЕРЕПРАВЕ
– Получили приказ по роте – произвести разведку, найти брод через реку, к которой вышли, и переправиться. У немцев в том месте сплошного фронта еще не было. Разведчики днем прошли вдоль реки, нашли брод, переправились, зашли в небольшой лес, произвели поиск. Немцев близко не обнаружили, вернулись назад, на нашем берегу оставили наблюдателя, следить за немецким берегом. Доложили командованию о возможности переправиться ротой. Как стемнело, рота выдвинулась, по широкому лугу на нашей стороне прошла скрытно к этому броду и стала переправляться. Ширина реки была метров сорок, глубина брода – примерно по грудь. Дошли до середины, а с той стороны немцы разом вывесили осветительные ракеты и ударили из нескольких пулеметов. Я как раз в первых рядах был. Спасла меня, я считаю, молодость. Как был, в каске, в плащ-палатке, с автоматом, в сапогах, успел набрать воздуха в легкие и донырнул до самого берега, а расстояние там метров двадцать было, не меньше. Да еще не сразу выскочил, а подождал, пока очередь над головой пройдет – трассеры-то видны – и только потом выскочил на берег, его высота была небольшой – метра два. И еще спасло то, что на нашем берегу было небольшое возвышение, земляной вал, он еще береговым называется, высотой примерно в полметра. За него я, как и другие, кто сумел выскочить, и упал. А дальше по лугу, по-пластунски, назад, поскольку стрелять в немцев в этой ситуации было бессмысленно. Ну, а немцы, конечно, продолжали стрелять – несколько человек, тех, кто не выдерживал, и в спешке приподымался на четвереньки, очередями посрезало. Еще запомнил, как плащ-палатку, когда полз, сам же коленом прижал к земле и застрял. А плащ-палатка на шелковом шнурке на горле была завязана, так когда я вгорячах рванулся, то этот шнурок порвал. Рота наша в этом эпизоде большие потери понесла – только погибших человек тридцать было. С разведчиками потом полковая контрразведка разбиралась – как это они роту в засаду завели. Дело для них шло к трибуналу. Но когда выяснили полностью все обстоятельства, то все же решили, что разведчики сделали все как обычно, только немцы их перехитрили: видимо, они нашу разведку заметили, поняли, что брод ищут и пропустили их и туда, и обратно. А когда стемнело, то пока мы собирались и шли, уже по темноте немцы тихо установили на своем берегу пулеметное подразделение. Вот так они нас там и встретили.
НЕМЕЦКОЕ УПОРСТВО
– Немцы всегда воевали очень упорно. Глупого упрямства, конечно, не было, просто приказ выполняли до конца. Как-то раз один немец роту нашу держал минут сорок, не давал двинуться. Мы уже почти полностью заняли населенный пункт, осталось последние дома захватить. Фактически немцев уже выбили, и в чистом поле им деваться особенно было бы некуда. И вот за последним домом засел немец с гранатометом, прикрывал отход. Мы потом нашли ящик из-под этих гранат. Специальный винтовочный патрон и гранаты небольшие, на ствол обычной винтовки насаживаются. Метров на пятьдесят, на сто патрон выкидывает из винтовки эту осколочную гранату. Мы занимали здание, улица довольно широкая была, а он, соответственно, то в стену, то в окно гранатой попадет,– то через минуту, то через полминуты. Лезть под осколки острой необходимости не было, лишние потери никому не нужны. Сколько у него этих гранат, представления у нас не было. А у него, как потом выяснилось, был ящик этих гранат, около пятидесяти штук. Вот он нас так и держал. Когда все закончилось и мы за последние дома вышли, никого на пустом пространстве уже не было. Поискали, откуда он стрелял, ящик этот нашли и по следам на дороге увидели, что он от нас на велосипеде уехал, поэтому мы его и не увидели. Хитрый немец оказался.
– Наступали. Рота поднялась цепью, пошла, и, когда зашла на плоское место, с возвышения по нам пулемет ударил. Залегли. А он то кого-то убьет, то ранит. И по всему ощущается, что немец один остался, прикрывает отход своих. Тогда нас несколько человек ползком вбок и по кустам – в обход к нему. Подбираемся. Дзот, и, действительно, – в нем один немец с пулеметом, стреляет, не отрываясь. Мы ему: «Хенде хох!». Он нас услышал – левую руку поднял, мол, сдаюсь. А все равно смотрит в прицел и правой рукой спусковой крючок нажимает, зараза. Ну, уж тогда мы ему туда гранату, извини, кинули.
ПРОТИВОТАНКОВАЯ МИНА
(извлечение неизвлекаемого)
– Вообще на фронте чего только делать не приходилось. И за линию фронта в разведку иногда ходили: я со школы немецкий немного знал, по разговорам немцев можно было кое-что понять. Иногда и мины приходилось снимать, потому что не всегда была возможность ждать саперов. Вот я один раз попал в переделку. Проверял на нейтральной полосе – есть или нет минные поля. Нашел немецкую противотанковую мину и стал ее обезвреживать. Дело в принципе нехитрое. Надо ее откопать сверху и перевести взрыватель в безопасное положение – отвернуть указатель от буквы «F»–fire, «огонь» по-немецки. После этого ее нужно вытащить и в сторону с прохода убрать, чтобы не мешала. Вот я взрыватель этот повернул, мину подкопал лопаткой, руку под нее подсунул и приподнял. Смотрю – а сбоку проволочка показалась, еще один взрыватель у мины оказался. Это специально против саперов делается – некоторые мины ставят на неизвлекаемость. Лежит она у меня на руке – и поднять нельзя, и опустить нехорошо – и так и эдак чека может выскочить. Да еще неизвестно, что на другом конце проволоки в земле прячется – просто колышек или противопехотная мина. Но у меня, к счастью, в правом сапоге финка была, длинная и узкая. Вот я свою финку аккуратно достал и стал потихоньку, внимательно вдоль проволоки прокапываться. Докопался до колышка, проволоку отцепил, чеку прижал, взрыватель этот дополнительный вывинтил и тогда только, что называется, вздохнул свободно и стал осматриваться. Выяснились два интересных обстоятельства. Во-первых, я, оказывается, вспотел так, что гимнастерку хоть выжимай, даже портянки были мокрыми. Во-вторых, когда на часы посмотрел, обнаружилось, что возился я с этой миной полтора часа, не меньше. Вот такой был эпизод. Почти ошибка сапера. И, конечно, повезло еще, что немцы с той стороны нейтралки не появились, а то бы мне и деться было бы некуда. А так все обошлось.
РАНЕНИЕ
Один раз смотрели вместе телевизор – шел какой-то фильм про партизан. Там был эпизод с захватом поезда. Партизаны взорвали рельсы перед паровозом, товарный поезд остановился, охрана немного постреляла и разбежалась. Партизаны подбежали к поезду, открыли вагоны и стали смотреть, что с собой взять, а что уничтожить. А с ними были корреспонденты с Большой Земли, в том числе женщина-фотокорреспондент. Она попросила группу партизан встать перед раскрытым вагоном, в котором лежали какие-то тюки. Только все встали спиной к вагону, как в вагоне из-за этих тюков поднялся немец с винтовкой наизготовку, закричал что-то, выстрелил в эту женщину и убил ее. Конечно, тут же и его застрелили. Отец на это отреагировал:
– Вот это точно. Если какой-то немец не успел убежать, то спрячется, а потом, когда не ждешь, выскочит и непременно кого-то убьет. Себя уже не бережет, а своего врага застрелить считает обязательным.
В другой раз отец по какому-то поводу рассказал, как его ранило:
– Выбили немцев с какой-то железнодорожной станции. Они уже отходят, понятно, что контратаки не будет. Здесь важно сразу все осмотреть, не затаился ли какой-нибудь отставший. Когда специально ищешь таких немцев и все готовы стрелять, то они чаще все-таки сдаются. Вот зашли мы, несколько человек, в какой-то двор, обнесенный высоким забором, и тут немцы сделали несколько выстрелов из миномета. Видимо, стали сниматься с позиции и, чтобы лишние мины не нести, напоследок часть их выпустили по станции. Я услышал свист, понял, что мина летит, крикнул: «Ложись!» и сам прыгнул вперед. Пока я в воздухе был, небольшая мина взорвалась рядом слева, метрах в двух. Мне два осколка попали в ногу – в бедро и в голень, один при этом пробил планшетку, а часть осколков пролетела подо мной и убила двоих солдат, которые стояли дальше, метрах в десяти. Вот такая судьба – казалось бы, я был ближе и должен был пострадать больше. Пару месяцев пришлось провести в госпитале. Кстати, медицина во время войны была на высоте. В госпитале, где я был, в одном отделении специально собирали всех с такими ранениями. Так для того, чтобы правильно все заживало, и в ранах не образовывались спайки, нас заставляли чуть не каждый день крутить специальный прибор, что-то вроде велосипеда. А критерий такой – либо вспотеешь, либо кровь проступит из-под повязки. Поэтому к моменту, когда выписывали, у всех руки-ноги подвижность восстанавливали почти полностью.
УСТАВ, ИЛИ КАК КИДАТЬ ГРАНАТЫ
Как-то раз зашел разговор о том, как реально на фронте воюют – по уставу или нет. Отец по этому поводу рассказал следующее.
– Устав, конечно, знать надо и воевать надо правильно. Но если можно сделать хоть и по-своему, но лучше, то старались делать как лучше. Ну, вот, к примеру, как гранаты лучше бросать. Есть два типа гранат. Наступательные и оборонительные. Наши гранаты наступательные – РГД-5 – это взрывчатка в жестяном корпусе и тонкой стальной оболочке с насечками. Она может ранить или убить на небольшом расстоянии, метров пять–десять. Поэтому в атаке, когда до окопов противника остается метров тридцать–сорок, можно бросать эти гранаты немцам в окопы и продолжать бежать вперед, для тебя большой беды не будет. А вот когда немцы к нашим окопам подбегают на расстояние броска гранаты, то бросать надо нашу осколочную гранату Ф-1, она еще лимонкой называется. В ней такое же количество взрывчатки, но корпус толстый, чугунный. И осколками, даже мелкими, может убить на расстоянии пятьдесят – сто метров. Правда, при этом есть одно неудобство. По уставу берешь гранату в правую руку, прижимаешь скобу взрывателя, выдергиваешь чеку и гранату кидаешь. В момент броска скоба пружиной отодвигается и срабатывает капсюль-воспламенитель. Затем три секунды горит запал, и потом только срабатывает капсюль-детонатор и граната взрывается. У немцев, кстати, на гранатах с длинной ручкой эта задержка составляет шесть секунд. Поэтому иногда, если они гранату бросят, то удавалось эту гранату схватить и к ним же назад и закинуть – время позволяло. Так вот, все вроде хорошо. Но когда граната Ф-1 падает, то она может попасть в ямку или немцы увидят, что граната летит и успеют упасть; не всегда это было достаточно действенно. Есть другой способ, рискованный. Берешь гранату в правую руку, левой срываешь чеку, замахиваешься, но не кидаешь сразу, а сначала приоткрываешь ладонь, давая сработать запалу. А только потом, спустя секунду, кидаешь. В результате граната взрывается еще в воздухе, пока летит. Опасность понятна – можешь своих зацепить, если взрыв будет ближе к своим окопам, чем к немцам. Я такой способ применения лимонки освоил. Но, конечно, сначала тренировался на РГД-5. Несколько раз очень пригодилось. Когда так гранаты кидаешь, то уж тут немцам хоть стой, хоть лежи, а если лимонка взрывается в воздухе, деваться некуда – она чисто все под собой подбирает, целым никто не остается.
Здесь уместно пересказать одну мою беседу с другим фронтовиком. На третьем курсе попал я по глупости в больницу, в хирургическое отделение с неким воспалением, и валялся там около месяца. Несколько дней моим соседом был бывший фронтовик, простой солдат. Тоже половину войны в окопах на передовой провел. Основательности в нем особой я не заметил, но твердое осознание своих интересов у него явно всегда присутствовало. Как-то раз что-то я сказал по поводу войны и про кино. Тут он тоже, как и отец иногда, встрепенулся:
– Ты чего, <биип>, думаешь, как в кино, так и на самом деле было, <биип>?! Конечно, <биип>, если рядом с тобой комиссар с пистолетом в окопе сидит и приказывает с гранатой из окопа вылезать и под танк – как миленький вылезешь и будешь кидать эту гранату... Так, в бою ты можешь и уцелеть, а вот комиссар точно пристрелит за невыполнение приказа. Только толку от таких «подвигов» немного было, <биип>! Когда я первый раз в бой попал вместе с другими бойцами, необстрелянными еще, то как раз на нас танки немецкие пошли. «Старики» нам приказали вообще сидеть на дне окопа и не рыпаться, потому что немцы лупили по окопам так, что не высунешься. Они сами, без нас отбивались – разобрали противотанковые гранаты и кидали их на звук подходящего к окопам танка. А чтобы попасть, по окопу перебегали к тому месту, куда танк подходит. А граната, <биип>, тяжелая, около килограмма, ее далеко и не кинешь. При мне, рядом, бывалый солдат так гранату в танк и кинул. Удачно кинул, гусеницу танку перебил, поэтому танк до нас не доехал. Но пока он кидал, и его рука с гранатой над бруствером мелькнула, из танкового пулемета ему в эту руку немец две пули всадил, <биип>! Голову бы он высунул, ему бы голову разнесло, <биип>. А ты, <биип>, говоришь, из окопа в полный рост с гранатой, <биип>, как в кино, <биип>. Слушать противно, <биип>! Я такие фильмы и не смотрю никогда, вранье все, <биип>, <биип>!
ВЛАСОВЦЫ
Еще один, рассказанный отцом эпизод, произошедший в Чехословакии в самом конце войны и никак не вписывающийся в существующий военный официоз:
– Получили информацию, что в район нашего расположения движется большая группа войск. Приказ – разоружить. По тревоге нас подняли, заняли мы позиции. И вышли на нас власовцы, вполне боеспособная часть, пытавшаяся уйти к американцам. Завязался бой. Ну, загнали мы их, естественно, на залесенный склон горы и блокировали там. Предъявили ультиматум – сложить оружие и сдаться в плен. Они для нас предатели, и хорошо понимают, что им грозит в советском плену. Конечно, они стремились сдаться не нам, а американцам, поэтому отказались. Когда срок ультиматума вышел, то их там густо накрыли «катюшами». Большую часть деревьев в этом лесу повалило. А нас потом построили плотной цепью и приказали пройти через остатки леса и всех раненых добить.
«А СКОЛЬКО НЕМЦЕВ...?»
Еще один короткий эпизод, как я понимаю, очень характерный. Когда я однажды по молодому недомыслию задал отцу вопрос «А сколько немцев ...?», в ответ услышал совсем другое:
– Вот я помню, один раз немцев выбили из окопов и погнали перед собой. Как раз передо мной офицер оказался. Ну до чего быстро бежал! И еще петлял. Я по нему на бегу из ППШ целый диск выпустил, и все мимо. Так он и убежал от меня.
Но рассказал этот эпизод отец улыбаясь, почти радостно. Вообще, я часто слышал от других и сам, соответственно, могу подтвердить: не любили и не любят настоящие фронтовики рассказывать, как они немцев убивали. Делается это не из ложной скромности, а потому, что убивать другого человека всегда противно нормальной человеческой природе. Об этом как-то забылось в наш век веселеньких боевиков с убийствами (которые для себя уже даже не отмечаешь), криминала и «заказов», воспринимаемых сейчас почти как норма общественной морали.
Недавно мне мама пересказала эпизод, который ей когда-то отец рассказал (хочу заметить – мне не рассказывал).
– Брали город. Занимали дома, все проверяли. Эпизод был такой. Передо мной дверь. Левая рука свободна. На правом плече на ремне висит автомат. На нем – моя правая рука, палец на спусковом крючке, ствол направлен вперед. Левой рукой берусь за ручку двери, открываю. За дверью – немец с оружием. Мгновенно даю короткую очередь – и успел, убил этого немца. А тот не успел среагировать.
Мне иногда приходила в голову мысль: вроде бы отец неплохо воевал, но почему он как начал командиром взвода, так и кончил им же? А потом я вспоминал, что отцу в мае 45-го было всего-то 20 с небольшим лет. В сущности – юноша, только начинающий набираться жизненного опыта, для которого многое вокруг было ново и необычно. Вот один эпизод, связанный с этим моментом:
– Ведь что интересно, человеческое тело не сразу умирает полностью, многие процессы в нем довольно долго еще идут. Один раз делали длинный ночной марш и на нашу колонну рано утром неосмотрительно наскочили двое немцев. Ну, их тут же срезали несколькими очередями, может, и из моего автомата в них пули попали. Когда мимо проходили, я обратил внимание: плотные такие, холеные, чисто побритые, даже одеколоном пахло. А дня через три по делам проходил мимо, их еще не убрали, смотрю – щетина чуть не в палец выросла!
ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
Теперь о том, как отец расстался с армией. Вскоре после войны, в начале 1948 года, когда стали численность армии уменьшать, вышел приказ о том, что лица, призванные на службу во время войны, имеющие офицерское звание, но не имеющие законченного десятилетнего образования, должны быть уволены из рядов Вооруженных сил. А отцу в это время служба уже приелась, надо было получать нормальное образование, родителям помогать, заводить свою семью и так далее, то есть имело смысл уволиться. В их же батальоне служил его товарищ, тоже лейтенант, у которого не было законченной десятилетки, но в то же время не было никакой гражданской специальности, и не осталось никого из родных, все погибли или умерли – по сути, возвращаться ему было некуда. Если бы его уволили, то добром бы это для него не закончилось. И был у них еще один приятель – писарь, который все документы такого рода подготавливал.
– Вот мы с этим писарем и поговорили, объяснили ему все. Он в бумаге, которая ушла из части в Министерство обороны СССР по поводу исполнения этого указания, вместо фамилии моего товарища поставил фамилию мою. Командир подписал, не заметил – количество-то увольняемых в запас сошлось. Так бумага и ушла. Потом мы нашему писарю за это, конечно, в благодарность бутылку водки поставили. А когда в часть пришел приказ, подписанный министром обороны, переделывать что-либо было уже поздно. Ругался наш командир, конечно, сильно, а сделать ничего не мог – приказ есть приказ. Писарь командиру объясняет – виноват, ошибся. Так я из армии и уволился.
ТЕХНИКУМ И РАБОТА
После демобилизации отец какое-то время был дома, в г. Красный Холм, вроде бы где-то прирабатывал, а потом решил приобрести специальность. Не очень далеко от его дома был Калязинский машиностроительный техникум, который готовил руководителей среднего звена для предприятий министерства среднего машиностроения. Туда он и поступил летом 1948 года. И очень это был удачный шаг. Этот техникум был едва ли не самым лучшим в отрасли. Там, кстати, отец с мамой и познакомились. Так вот, и отец, и мама в один голос очень хвалили и организацию учебы, и преподавателей, очень знающих и по-настоящему требовательных, и общую обстановку. По тогдашним обычаям в техникуме был духовой оркестр и по воскресеньям были танцы. А два преподавателя, уже в годах, мужчина с дамой, иногда даже танцевали мазурку, как полагается, со всеми фигурами. Причем все освобождали пространство и только смотрели. За три года учебы все, что нужно, отец выучил и был неплохим молодым специалистом. Были некоторые сложности с распределением, поскольку мама кончила на два года раньше и уже работала по специальности, а хотелось, конечно, работать в одном месте. Вот им и предложили отправиться на новое место, в будущий наукоград. Дело было интересно тем, что работа была связана с опытным производством высокотехнологичных изделий небольшими сериями, то есть конвейера с его многолетней рутиной не предвиделось. Надо заметить, в техникуме их научили не только работать, но и учиться. Поэтому, когда приехали на новое место, то из двух чемоданов пожитков у них один был с конспектами из техникума. Да и потом, во время работы техническая литература – справочники и руководства – занимали на книжных полках свое почетное определенное место. Первое время отец работал мастером ОТК этих небольших мастерских при научном институте. Но позже, когда начальство стало требовать делать глупости – ту самую показуху, с которой отец никак не мог согласиться, – перевелся в слесари-лекальщики. Кстати, в зарплате очень даже выиграл. На этой должности был ценим и непосредственным начальством, и заказчиками. Один раз мне мама с некоторым трепетом в голосе сказала:
– А папа недавно сделал одно изделие с шестнадцатым классом чистоты и точности, самым высоким из существующих.
Что отец тут же опроверг:
– Не шестнадцатым, а четырнадцатым. Шестнадцатый – это мерные бруски, которые прилипают друг к другу за счет молекулярного сцепления на своих поверхностях. Такой чистоты это изделие делать было нельзя. А сделать надо было цилиндр и поршень к нему, и чтобы поршень ходил по цилиндру без смазки и держал вакуум. Вот четырнадцатый класс чистоты и точности это обеспечивает, а выше нельзя – будет прилипать. Не с первого раза, конечно, но я сумел это сделать.
– Это точить надо было?
– Ну, заготовку, конечно, надо было точить. А дальше только вручную, шлифовать сначала крупным порошком, потом мелким, а заканчивать уже алмазным микронным. У меня ведь какой главный станок, правда, для других изделий, с плоской поверхностью? Чугунная плита с абсолютно плоской и абсолютно горизонтальной поверхностью. Вот ею и пользуюсь. Берешь заготовку, сначала грубым порошком выводишь ее под нужный размер с небольшим запасом, а плита немного вырабатывается, поэтому потом плиту специально выравниваешь. Потом порошок меняешь на более мелкий и так далее, до микронного. Иногда бывает – уже почти закончил, нужно убрать два-три микрона. И не угадаешь – не четыре раза проведешь деталью по плите с микронным порошком, а пять. И срежешь на микрон больше. Все – деталь запорол, начинать надо с начала. Такая работа.
Как-то раз, еще в аспирантуре, возвращался из Москвы домой в электричке и разговорился с двумя попутчицами. Слово за слово, видимо, упомянул то ли город, то ли отца, только одна из женщин посмотрела на меня пристально и спросила:
– А как твоего отца звать-то?
Я назвал. Она в лице изменилась слегка – появилось у нее выражение узнавания и какой-то смеси уважения и опасения:
– А! «Золотце».
– Что, простите?
– Знаю я твоего отца. Когда он работал в ОТК, у него такое прозвище неофициальное было – «Золотце». Придешь к нему с готовой деталью, он промеряет все внимательно, вздохнет и скажет: «Золотце ты мое, а как же ты это делала, что размеры по допускам вот здесь не выдержала, а?» Объясняешь, он что-то подскажет, как этого избежать, а потом все равно молотком по самой лучшей поверхности стукнет: «Это брак!» – и испорченную деталь к себе под верстак в специальный ящик бросит. Никогда никому никакой поблажки не давал. У нас его все побаивались. Так и прозвали – «Золотце».
Еще отец много рассказывал о том, какие приходилось делать приспособления, как иногда с конструкторами ругался по делу, или о случаях, когда они чего-то не знали и приходилось им подсказывать на ходу.
– К нам в мастерские приходил иногда один конструктор, который дело свое знал плохо. Но гонору у него, конечно, как это и бывает всегда, было с избытком. Его у нас никто особо не любил. А у меня, кроме станка и верстака со шлифовальной плитой, был еще стол письменный для мелких работ и для работы с чертежами. За ним я обычно, если вся работа сделана, или литературу техническую читаю, или что-то руками делаю. Вот один раз, уже в конце смены, сижу, чиню своему хорошему знакомому часы наручные. Там в маятнике на коромыслице стальные упоры – стерженьки сточились, их заменить надо было. Приходит этот конструктор, приносит свой чертеж. Говорит, надо изготовить трубу по этому чертежу. Я чертеж взял, посмотрел, там все размеры указаны – внутренний диаметр трубы с допусками, внешний диаметр с допусками, длина детали. Беру свой журнал, регистрирую этот чертеж, кладу его на полку и говорю заказчику, что прийти он за своей деталью может на следующий день к концу смены. Заказчик, удовлетворенный сроком, ушел. Я опять к часам, продолжаю свои занятия. А мой начальник цеха рядом был во время этого разговора, за своим столом, соседним, и все слышал. На следующий день с утра была у меня другая небольшая работа, я ее уже после обеда сдал, а потом и часы ремонтировать закончил. К концу смены достал этот чертеж, на столе разложил, журнал открыл, звоню этому конструктору – мол, приходите за готовым изделием. Мой начальник уже сидит, весь заинтригованный: он же видел, что я за весь день к этому чертежу не притрагивался, не говоря уже о металле и станках. Приходит этот конструктор, я ему показываю на журнал – распишитесь, что приняли деталь, изготовленную в соответствии с чертежом. Он спрашивает: «А где деталь-то?» А я у него, в свою очередь, спрашиваю: «А Вы чертежи читать умеете? На допуски обратите внимание!» Он очки надел, в свой собственный чертеж посмотрел, в лице поменялся, ручку вытащил и в журнале у меня расписался, в графе «деталь принял». Чертеж забрал и ушел, очень недовольный. Только он за дверь, я своему начальнику и объяснил, что у этого конструктора, извините за выражение, по его же допускам внутренний диаметр мог быть больше внешнего, то есть деталь можно было не делать! Мой начальник хохотал так, что чуть со стула не упал. Васильич, говорит, ну ты даешь! Ну а как, скажи пожалуйста, еще дураков можно учить, а?
Яркой чертой отца было то, что он впитывал в себя как губка любую информацию, которая могла пригодиться для дела. То есть то, что он знал все по своей прямой специальности, это само собой разумелось. Но очень часто он знал то, что знать ему вроде бы не требовалось.
– Приносят мне две небольших полусферы из дюраля. Говорят, надо аккуратно сварить, чтобы получилась сфера. Я спрашиваю, а что это за сфера, для чего? Говорят – там будет гелий храниться под давлением. Я говорю – а вы знаете, что на поверхности дюраля быстро образуется пленка окиси алюминия, которая потом, при сварке двух таких поверхностей никуда не исчезнет и свернется в сложные структуры с пустотами? У вас для гелия будет не герметичная сфера, а решето. А что же делать, спрашивают? Сначала убрать пленку, а потом варить под аргоном, отвечаю. Убрать пленку можно либо механически – обработать на станке, либо гальваническим путем. Говорят, нет, механически нельзя, размеры важны, надо идти к гальваникам. Приходим к гальваникам с нашими сферами. А заведующая лабораторией, женщина, кандидат наук, говорит – не помню такого процесса! Я посмотрел у нее на полку с книгами, говорю – а по-моему, вот в этом руководстве на такой-то странице этот процесс описан. Она посмотрела – точно. Дальше все наладилось – сварку аргоном организовали, сферы обработали, сварили – то, что требовалось, в результате получили.
Когда отец умер, я как старший сын занимался организацией похорон. Во дворе нашего дома и из института все старались помогать. Деньги собрали, машину выделили, чтобы не пешком и не на автобусе ездить. Полная помощь и внимание, просто никаких проблем не возникало. Когда в похоронном бюро делал необходимые заказы – гроб, катафалк, венки, оркестр и т.д. – и оплачивал их, за мной к приемщице встал аккуратно одетый ветеран с орденскими планками на пиджаке, явно из простых людей, не из начальства. Когда я все свои дела закончил и отошел, приемщица его спросила:
– Что у Вас, отец?
– Беда у нас, дочка. Коммунист умер. Венок от нас нужен.
И стал диктовать текст на ленту, кажется – «Коммунисту от товарищей».
Венок с этим текстом я потом увидел среди десятка других на могиле отца.
Я к этому времени был, конечно, приверженцем идеи демократии и деятельность тогдашнего высшего партийного руководства совсем не одобрял, да и отец в разговорах со мной признавал, что многое в стране менять надо, но здесь коммунистическая идея как-то для меня другой, неизвестной мне стороной повернулась, не официозной – может, наивной, а может, мудрой верой простого народа в справедливое общество, в то, что это нужно и возможно.
Кроме отца и тестя в Великой Отечественной воевали другие мои прямые родственники. Мой дед по отцу, Василий, как я уже упоминал, прослужил большую часть войны санитаром. Имел орден Красной Звезды за вынесенных из-под огня раненных. Он умер в 60 лет от сердечного приступа в 1956 году, я его практически не помню. Другой мой дед, Федор, отец матери, воевал в пехоте с 1941 года и погиб во время нашей атаки в Белоруссии в 1944 году. Похоронен в братской могиле, она известна нам – отец, мама и бабушка туда приезжали. После гибели Федора моя бабушка одна поднимала трех дочерей – в 1944-м им было 15, 10 и 5 лет. Старший брат моего отца, Александр, воевал артиллеристом. На фронте получил тяжелое ранение осколком в область таза, долго лечился и был демобилизован. Вскоре после войны умер от последствий ранения. Младший брат отца, Анатолий, не воевал по возрасту, отслужил на флоте уже после войны. Один из братьев бабушки по маме, Макарий, воевал танкистом в финскую кампанию и погиб. Как мне рассказывала бабушка, в фильме «Линия Маннергейма» 1939 года есть документальные съемки того, как во время наступления экипаж одного из танков получает приказ подавить огонь белофинского артиллерийского дота, потом эти танкисты поворачиваются и бегут к своей машине. В следующем кадре видно, как на подступах к доту этот танк вспыхивает и горит. Один из этих танкистов и был братом моей бабушки, его лицо, как говорила бабушка, хорошо было видно в том первом кадре, когда они повернулись, чтобы бежать к танку выполнять приказ.
Из книги: РАССКАЗЫ ОТЦА: КАК ВЫЖИВАЛИ НА ТОЙ ВОЙНЕ/ Ф.Л. Яковлев. – М.: Пробел-2000. – 96 с.