Д. Габрианович
Мама и я
Я видела войну своими глазами, глазами ребенка. Память избирательно запечатлела наиболее яркие эпизоды тех далеких лет. Когда я погружаюсь в воспоминания, мне кажется, что нахожусь в большой киногалерее, где на множестве экранов возвращаются ко мне со всеми подробностями мгновения моей жизни в окружении близких мне людей. Наверное, из таких картин-воспоминаний складывается, подобно бабушкиному лоскутному одеялу, большая общая картина жизни людей и страны, которая вместе с официальными документами и называется историей.
Мама и я к началу войны переживали огромное горе – летом сорокового года умер мой папа. Умер трагически, был здоровым, заболел внезапно и очень тяжело. И болел не долго. А через год грянула Великая Отечественная.
Начало войны, как гром среди ясного неба, привело к тому, что наша большая семья, как разбитое зеркало, рассыпалась на фрагменты, которые невозможно было собрать воедино, но в каждом из которых отражались наши жизни.
Старейшина нашей семьи (по маминой линии), моя бабушка Мария Антоновна, с младшей дочерью Ниной оставались жить в Подмосковье в большом деревенском доме села Вертлинское Солнечногорского района. Старшие ее дети жили в Москве. Младший сын бабушки, мой дядя Леша, сразу же подал документы в военно-морское училище и отправился осуществлять свою мечту – стать военным моряком. Старший мамин брат, Константин Павлович, бабушкина надежда и опора, был сразу призван в армию.
Уходя на фронт, дядя Костя предложил нам объединиться и жить вместе – две мамы и две дочки. Так мы и сделали. Мама и я переехали к тете Лёле и Вале и стали жить одной семьей. Мамы работали в разные смены, чтобы дети не оставались без присмотра. Однако война разгоралась, линия фронта стремительно приближалась к Москве. Все чаще и мощнее стали налеты немецких самолетов. Бомбежки, наводившие поначалу ужас, становились привычными. Черная тарелка радиодинамика постоянно была включена. На первых порах, при каждой воздушной тревоге, заслышав гудки сирен, мы быстро одевались, прихватив с собой любимых кукол, и бежали в бомбоубежище.
Отец
Мы, дети, очень скоро привыкли к тревожным сиренам, а мамы появлялись дома на очень короткое время, чтобы приготовить еду, накормить нас и немного поспать. Смены на работе стали по 12 часов, а после смены в обязательном порядке они дежурили в центре Москвы на крышах больших домов, во время налетов и обстрелов собирали неразорвавшиеся снаряды и зажигалки и сбрасывали их в ящики с песком. Или их возили на строительство оборонительных рубежей. Мама и тетя Леля возвращались домой такими усталыми, что, добравшись до подушки, почти не раздеваясь, засыпали мертвецким сном и не слышали ни сирены, ни стука в стену соседей, призывающих бежать в бомбоубежище, ни могучего голоса Левитана: «Граждане, воздушная тревога!». А через несколько часов нужно было встать и идти на работу. И так день за днем. Потом, повзрослев, я осознала, что это и был тот самый «доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», в ознаменование которого была впоследствии отчеканена медаль. Мама получила ее и бережно хранила в коробочке, а колодочку всю жизнь носила на груди со своим особым чувством и воспоминаниями.
Разлука
Однажды мамы решили, что так продолжаться больше не может – душа разрывалась на части: ничего, если вернешься с работы к разбомбленному дому, а если под руинами окажутся дети?! И было решено отправить нас к бабушкам: меня – к бабушке Марии Антоновне в Солнечногорск, а Валю – к маме тети Лели. Все-таки это уже не Москва, и вероятность бомбежек значительно меньше. Так думали наши мамы, спасая своих детей и оставаясь нести непосильную ношу труда и защиты столицы нашей Родины. Москва как-то ощетинилась, стала серой. Не было видно ярких одежд и реклам, только заклеенные окна, светомаскировка. Особое чувство вызывали у меня аэростаты, их на веревках проносили по улицам большие группы людей, затем поднимали в небо. Мне казалось, что это огромные небесные слоны попали в сети и повисли там. Иногда хотелось подняться на одном из таких аэростатов и посмотреть с высоты – что такое война и где она кончается...
И вот я у бабушки в деревне. Тишина – ни налетов бомбардировщиков, никакой войны. Только всеобщая какая-то густая тревога. Иногда слезы у бабушки на глазах... Дом у бабушки большой, состоит из двух половин. Справа от иконостаса на простенке висел большой портрет моего папы. Папа был изображен в военной форме. Этот портрет врезался навсегда в мою память и чуть не сыграл роковую роль, но об этом позже.
Немцы пришли
Но видимость тишины и отсутствия войны вдруг резко изменилась... По тракту шли наши войска. Шла пехота, ехали грузовые машины, потом загрохотала военная техника. Движение не прекращалось ни ночью, ни днем. Войска шли в направлении Солнечногорска к Москве. Народ волновался. Бабушка нам запретила выходить из дома, сказав одно слово: «Отступают». Неожиданно опять опустилась тишина. Но ненадолго.
Наутро мы проснулись от общего шума, лязга, суеты и звуков незнакомой речи. Бабушка уже давно была на ногах, она подошла к нам, тихо сказала: «Немцы». Приказала не плакать, одеться, вести себя тихо, не выходить из дома. Мы оказались на оккупированной немцами территории. Немцы расквартировывались основательно. Дом наш занят был полностью – и летняя и зимняя части. Нам была оставлена в пользование одна кровать, на которой мы сидели и, не раздеваясь, спали ночью все вместе: я, Нина и бабушка. Ночью бабушка отломила нам по ломтю хлеба круглого, испеченного ею в запас, который она спрятала между матрасами в нашей постели. А днем мы только и слышали, как немцы понукают нашей бабушкой: «Матка! Картошка!», «Матка! Цып-цып!», «Матка! Яйки!» Все хозяйство было нарушено, порублены куры, гуси, утки. Остался один петух – не дался! – да две испуганные курицы, забившиеся под настил сеней. А бабушка, дабы не навлечь на нас, детей, беду, все исправно выполняла, конечно, имея себе на уме, как покормить и защитить нас.
Это было самое начало нашей оккупации. Как мы пережили это тяжелое время, что перечувствовали, сколько страдали, не описать. Но несколько эпизодов врезались в мою память.
Наше село оказалось, как на семи ветрах. Оно неоднократно переходило из рук в руки. Немцы то приходили, то в спешке уходили. Улучив момент, бабушка стояла на коленях перед своим иконостасом и молилась за всех нас, перечисляя поименно, и за Красную Армию, и за то, чтобы не пришли финны. Она часто повторяла: «Только бы не финны лютые». Я не понимала, кто это такие, но тоже их боялась очень. И они, к счастью, не приходили.
Детская шубка и обручальное кольцо – игра на жизнь
Уже несколько дней стояла эта часть немцев у нас. Мы начали даже вглядываться в их лица. Они мне казались очень бледными, белолицыми, бабушка говорила: «Совсем мальчишки». Я и Нина сидели на кровати, по нужде нас выводила бабушка. Вдруг один немец подошел к нашей кровати, присел на край. Бабушка заволновалась. Он назвал себя, показав пальцами себя в грудь. Нина в ответ назвала меня и себя. Он протягивает мне кусочек шоколада. Я вопросительно смотрела на бабушку, но очень-очень хотелось съесть эту сладость, так давно невиданную. Все немцы переключили на нас внимание. Бабушка, чуть заметно, утвердительно кивнула. Немец продолжал с нами общаться. На краю кровати лежала наша теплая одежда. Он взял мою маленькую шубку, белую из кролика, и жестами, и немногими словами предложил поиграть с ним, также на пальцах объяснив, в чем должна заключаться игра: он будет отнимать у меня мою шубку, а я должна снять с его руки обручальное кольцо. Если выигрываю я, он угощает нас еще шоколадом. Если выигрывает он, то – результат он показал жестом, приставив к моему виску средний и указательный пальцы, остальные, загнув в ладонь, и тихо произнес при этом: «Пу»... Я, видно, не очень поняла, в чем суть. И мы весело играли... А бабушка много лет спустя рассказала мне, что она пережила при этом. Ведь она знала всю непредсказуемость поведения завоевателей...
Зимой на улице
Свобода длилась недолго. Через несколько дней немецкие войска опять заняли нашу деревню. Немцы были очень злые, сразу выгнали нас в кухню, в закуток. Их было так много, что они, расстелив слой соломы, спали прямо на полу. Через несколько дней нас выгнали на улицу. Бабушка надела на нас всю одежду, какая была, повязала большими шалями головы, завязав концы на спине, пропустив их подмышками, запрягла нас в санки, положив на них небольшой скарб. Бабушка сказала: «Поищем, может, у кого-нибудь в более ветхих домах немцы не стоят. А если не найдем здесь, кто бы приютил нас, пойдем в деревню Дулепово...» (Это ее родина, там есть родственники, и это не так уж далеко – километров пятнадцать). Мы двинулись в путь...
Новое наступление Красной Армии по линии фронта и спешная передислокация частей немецкой армии позволили нам вернуться в свой дом.
Жильцы
Несколько дней передышки позволили навести в доме относительный порядок, привезти из леса на санках немного дров. В один из этих дней на пороге нашего дома появились беженцы-погорельцы: муж, жена и пятеро детей мал мала меньше. Бабушка пожалела их и пустила в свой дом.
Вскоре опять появились немцы. И тут произошло непредвиденное. Наш постоялец, маленький, плюгавенький, на своих коротеньких ножках вбежал в дом, за ним шли два офицера. Забегая вперед, согнув спину, он показывал, что нужно пройти в переднюю. Потом он схватил меня за руку и потащил за собой. Все остановились перед портретом моего папы. Маленький человечек визгливо выкрикивал отдельные слова: «партизан», «отец», «коммунист». Я и Нина в голос плакали, бабушка безуспешно пыталась что-то объяснить. Вскоре пришли еще двое, один из них был переводчик. Как сейчас вижу эту ужасную картину: бабушка стоит на коленях, к ее виску приставлен пистолет, и она, обращаясь то ли к иконостасу, то ли к офицеру, пытается объяснить, что ребенок, действительно, дочь изображенного на портрете воина Красной Армии, но она сирота, так как ее отца нет в живых, он умер и никак не может быть партизаном. Что было потом, я совершенно не помню. Я долго была без сознания.
Еще одна картина стоит перед глазами. Посреди избы поставлена металлическая печка-буржуйка. Вокруг на полу сидят немецкие солдаты, снимают одежду вплоть до нижних рубах. Они выгребают из швов одежды вшей и бросают их на раскаленные вьюшки печки, раздается противный треск...
Пожар
Так мы переживали зиму и с надеждой ждали весны, когда наступил самый радостный день той поры. Немцы поспешно уходят из села. Мы с Ниной стоим у окна и вдруг видим, как покраснело небо – огромное зарево. Испугались – пожар! Зовем бабушку.
Увидев это, она ушла узнать, что происходит. Вернувшись, говорит, что немцы бегут и в спешке сжигают то, что нельзя оставить. Горят дома, где размещался штаб и жили офицеры, самые большие и красивые дома села. Деревенские избы горят быстро, жарко, огонь легко распространяется по крышам через искры. Будут ли поджигать другие дома – неизвестно. Но это очень страшно, когда горят постройки, и твоему дому угрожает пожар.
Наши!
На следующий день произошло чудо. Конный отряд красноармейцев входил в наше село. Входил не по тракту, а по проселочной дороге с нашего конца села. Весть распространилась мгновенно. Все жители, и взрослые, и дети, выбежали из домов и что есть силы мчались навстречу нашим. Они приостановились на пригорке. Такие красивые, в овчинных полушубках. Совсем непохожие на немецких бледных солдат. Каждому из бегущей навстречу им толпы хотелось дотронуться до наших воинов или хотя бы до их лошадей.
Отряд был небольшой. Несколько человек спешились, поприветствовали жителей и уверенно объявили, что немцы больше не вернутся. Наша оккупация закончилась!
Встреча с мамой
А через несколько дней произошло еще одно чудо. К нам из Москвы пришла пешком моя мама. Вот было радости!
Она, как только услышала в сводках по радио торжествующий голос Левитана: «От Советского Информбюро! В тяжелых боях наступление наших войск продолжается... Освобождены населенные пункты... а также город Солнечногорск», сразу отправилась из Москвы по Ленинградскому шоссе. Транспорта никакого не было. Только шла и шла на запад наша военная техника. Она не знала, к чему придет – к родному дому или пожарищу на его месте. Живы ли ее мать, дочка и сестра. И какой будет встреча – радостной или горькой. Только маме да Богу известно, сколько ей пришлось пережить за эти месяцы разлуки со своими самыми дорогими людьми, жизнь которых каждый день была в смертельной опасности. Это было очень тяжелое время. И на протяжении всей последующей послевоенной мирной жизни она не любила говорить и вспоминать это время. Слишком тяжела была эта ноша!
06.05.2005